Надежда Николаевна - Страница 3

— Что вы на меня так смотрите? — вдруг спросил он, положив перо и оборачиваясь ко мне лицом.

— Почему вы узнали?

— Я чувствовал. Кажется, это не предрассудок; мне не раз приходилось испытывать подобное.

— Я смотрел на ваше лицо как на модель. У вас преоригинальная голова, Сергей Васильевич.

— Право? — сказал он с усмешкою. — Ну и пусть ее.

— Нет, серьезно. Вы на кого-то похожи… из знаменитых…

— Мошенников или убийц? — спросил он меня, не дав кончить. — Я в Лафатера не верю… Ну, что вы? По лицу вижу, что плохо. Не выходит?

— Да, не совсем хорошо. Бросил, совсем бросил… — ответил я отчаянным голосом.

— Я так и думал. Что ж, у вас, должно быть, натуры нет?

— Нет, нет и нет. Вы знаете, Сергей Васильевич, как я искал. Но все это до такой степени не то, что просто хоть в отчаяние приходи. Особенно эта Анна Ивановна; она меня совсем измучила. Она стерла своей плоской физиономией решительно все. Право, даже кажется, что и в голове-то у меня теперь тот образ не так ясен.

— А был ясен?

— О да, совершенно! Если бы можно было писать с зажмуренными глазами право, кажется, ничего лучшего не нужно. С закрытыми глазами — она здесь, вот она.

И я, должно быть пресмешным образом, зажмурился, потому что Бессонов расхохотался.

— Не смейтесь; я серьезно огорчен, — сказал я. Он вдруг оборвал свой смех.

— Огорчены, так не буду. Но, право, с вами смех и горе. Не я ли вам говорил: бросьте этот сюжет!

— Я и бросил.

— А сколько работы, траты нервной силы, сколько напрасного огорчения теперь! Я знал, что это так выйдет. И не потому, чтобы я предвидел, что вы не найдете модели, а потому, что сюжет-то неподходящий. Надо это в своей крови иметь. Надо быть потомком тех людей, что пережили и Марата, и Шарлотту Корде, и все это время. А вы что? Мягчайший русский интеллигент, вялый, слабый! Надо быть самому способным на такой поступок. А вы? Можете ли вы, когда нужно, бросить кисть и, выражаясь высоким слогом, взять кинжал? Ведь это для вас нечто вроде путешествия на Юпитер…

— Яне раз с вами спорил об этом, Сергей Васильевич, и, кажется, ни мне вас, ни вам меня не убедить. Художник на то и художник, чтобы уметь поставить в себя вместо своего я — чужое. Разве Рафаэлю нужно было быть богородицей, чтобы написать Мадонну? Ведь это абсурд, Сергей Васильевич. Впрочем, я себе противоречу: я не хочу с вами спорить, а сам начинаю.

Он хотел что-то сказать мне, но махнул рукой.

— Ну, бог с вами! — сказал он, встал и начал ходить по комнате из угла в угол, мягко ступая войлочными туфлями. — Не будем спорить. Не будем растравлять мы язвы сердца тайной, как сказал кто-то и где-то.

— Кажется, никто и нигде,

— А и то может быть. Стихи я обыкновенно перевираю… Для утешения не приказать ли самоварчик? Пора ведь.

Он подошел к двери и громко крикнул, как кричат на ротном ученье:

— Чаю!

Я не люблю его за эту манеру обращаться с прислугой. Мы долго молчали. Я сидел, откинувшись на подушки дивана, а ои все ходил и ходил. Казалось, он думал что-то… И наконец, остановившись передо мною, он спросил деловым тоном:

— А если бы у вас была натура, вы бы попробовали еще раз?

— Еще бы! — уныло проговорил я. — Да где ее возьмешь?

Он опять походил немного.

— Видите ли, Андрей Николаевич… Есть тут одна… особа…

— Если важная, то она не станет позировать.

— Нет, не важная, очень неважная. Но… очень, очень большое имею я при этом «но».

— Да какие тут «но», Сергей Васильевич? Если вы не шутите?

— Шучу, шучу, этого нельзя…

— Сергей Васильевич… — сказал я умоляющим тоном.

— Послушайте, что я вам скажу. Знаете, что я ценю в вас? — начал он, остановившись передо мной. — Мы с вами почти ровесники, я старше года на два. Но я изжил и переиспытал столько, сколько вам придется изжить и переиспытать, вероятно, еще в десять лет. Я не чистый человек, злой и… развратный (он резко отчеканил это слово). Есть многие развратнее меня, но я считаю себя виновнее. Я ненавижу себя за то, что не могу быть таким чистым, каким бы я хотел быть… как вы, например.

— О каком разврате и о какой чистоте говорите вы? — спросил я.

— Я называю вещи их собственными именами. Я часто завидую вам, вашему спокойствию и чистой совести; я завидую тому, что у вас есть… Ну, да это все равно! Нельзя и нельзя! — перебил он сам себя злым голосом. — Не будем говорить об этом.

— Если нельзя, то хоть объясните, что или кто у меня есть? — спросил я.

— Ничего… Никого… Да, впрочем, я скажу: сестра ваша, Софья Михайловна. Ведь она сестра не очень близкая по родству?

— Троюродная, — отвечал я.

— Да, троюродная. Она ваша невеста, — сказал он утвердительным голосом.

— Вы почему знаете? — воскликнул я.

— Знаю. Догадывался сначала, а теперь знаю. Узнал от матери, недавно она мне писала, — а она там как-то… Разве в губернском городе не все известно всем? Ведь правда? Невеста?

— Ну, положим.

— И с детства? Родители решили?

— Да, родители решили. Сначала для меня это было шуткой, а теперь я вижу, что так оно, кажется, и будет. Я не хотел, чтобы это сделалось известным кому-нибудь, но не особенно горюю, что это узнали вы.

— Я завидую тому, что у вас есть невеста, — тихо сказал он, устремив глаза куда-то вдаль, и глубоко вздохнул.

— Не ждал я от вас такой сентиментальности, Сергей Васильевич.

— Да, я завидую тому, что у вас есть невеста, — продолжал он, не слушая меня. — Завидую чистоте вашей, вашим надеждам, вашему будущему счастью, нерастраченной нежности и любви, выросшей с детства.